Алексей Сурков - Южный Урал, № 2—3
«Формы — дело известного времени, а знание и труд — единственные двигатели всяких форм. Пожелаем же Екатеринбургу движения вперед в этом единственном направлении, чтобы он сделался действительно сердцем неистощимых сокровищ Урала».
Любовь к Екатеринбургу являлась выражением любви к Уралу, любви ко всей необъятной Родине. Эта любовь носила деятельный характер. Мамин участвовал в общественной жизни своего города. И литературная работа и работа общественная дополняли одна другую, завязываясь в один крепкий узел.
Участие в комиссии по ревизии банка помогло понять, какую роль играет это учреждение в капиталистическом освоении края, в его экономике. Особенно ясно писатель это понял, побывав в Шадринске. Банк походил на огромного паука, и в его тенетах безнадежно запутывались большие и маленькие мухи. Писатель увидел прямую связь между разорением деревни и накоплением миллионов. Вторгаясь в деревню, капитал превращал хлеб в товар и создавал крупных хлебных монополистов.
Так вырисовывались контуры нового романа — о хлебе.
10Зимний сезон 1890—91 года в екатеринбургском театре открылся драмой Потехина «Нищие духом». Афиши сообщали о новом составе труппы. Дмитрий Наркисович любил театр, любил хорошие пьесы и хорошую игру. Но театральное дело ставилось на коммерческую ногу и, подлаживаясь к так называемой «чистой» публике, антрепренеры составляли сногсшибательные дивертисменты. Екатеринбургский театр не представлял исключения. И здесь тон задавала «золотая молодежь» — купеческие сынки, не знавшие, где убить время.
На этот раз, однако, труппа оказалась «с искрой». Особенно хороши были в женских ролях Морева и Абрамова. На следующий день его познакомили с Абрамовой.
— Я очень рад, что могу выполнить просьбу Владимира Галактионовича, — сказала артистка. — Я заезжала к нему в Нижний… Вы знаете, он мой бывший учитель… Он большой поклонник вашего таланта и просил меня передать вам в подарок его портрет.
— Спасибо, — ответил Дмитрий Наркисович.
Запомнились большие ясные глаза и красивый грудной голос артистки.
Ветер трепал афишу на углу Большой Вознесенской. На афише крупно выделялось: «Гроза». Роль Екатерины исполняла Абрамова. Дмитрий Наркисович зашел в театр и купил билет. Он сидел в первом ряду и не отрываясь смотрел на сцену.
Абрамова-Катерина подняла белые круглые руки и замерла в страстном порыве.
— Я говорю, отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать, нешто, теперь?
Может быть, не так уж хорошо играла артистка. Может быть, не совсем верно понимала она Островского. Но столько было в ней обаяния молодости и жизни, так проникал в душу ее голос…
После окончания спектакля Мамин увидал смеющееся бритое лицо антрепренера.
— А ведь меня Мария Морицевна спрашивала о вас. Какое-то поручение от Короленко…
Они прошли за кулисы. Навстречу им вышла сама Абрамова. Она стирала на ходу следы грима. И снова ее яркие глаза поразили Дмитрия Наркисовича.
— Вот госпожа Абрамова. Литератор Мамин-Сибиряк. Прошу любить и жаловать.
Мария Морицевна улыбнулась.
— Мы уже знакомы.
Он пошел ее провожать. Она рассказала историю своей двадцатипятилетней жизни, короткой и бурной. Мария Морицевна Гейнрих родилась в Перми в семье фотографа. Училась в местной гимназии. Короленко, в те годы высланный в Пермь под надзор полиции, репетировал ее. Еще в гимназии Мария Морицевна увлекалась театром, а по окончании ученья участвовала в любительских спектаклях. Потом вышла замуж за своего партнера на любительской сцене — секретаря уездного воинского присутствия Абрамова. С твердым намерением стать профессионалами, супруги отправились в Оренбург. Однако после первого же сезона их пути разошлись. Мария Морицевна выступала сначала в городах Поволжья, затем уехала в Москву. Здесь она сделала попытку организовать свой театр. Но попытка эта в конечном счете провалилась. И вот она снова на Урале, где не была столько лет.
Дмитрий Наркисович молча слушал ее откровенный рассказ и ему хотелось, чтобы эта ночь длилась как можно дольше. Он проводил ее до квартиры, и снова ее лучистые глаза улыбнулись ему. Он видел их перед собой, когда шел по заснеженным улицам ночного Екатеринбурга.
11Они встречались еще несколько раз. Творческое горение, то, что больше всего Дмитрий Наркисович ценил в людях, привлекало его в Абрамовой. Она любила свое дело, и эта любовь дала ей силу пройти через грязь и пошлость кулис, сквозь пытку общественного мнения.
— Мы белые негры, — говорила она, — зато нет счастья выше, чем стоять у рампы, загораться самой и зажигать всех, кто тебя видит и слышит… А разве жизнь — не та же сцена, только самая скверная сцена, с плохим освещением, сквозным ветром и грязью. Настоящая жизнь — только на сцене!
Чем больше Дмитрий Наркисович узнавал ее, тем больше она ему нравилась. Это было не мимолетное увлечение, а настоящее большое чувство. И этому чувству он отдался весь, так как никогда и ничего не умел делать наполовину.
За окном трещал декабрьский мороз, а здесь, в уютной, по-женски прибранной комнате, царили тепло и тишина. И молодая женщина с густой волной каштановых волос, с прекрасными сияющими глазами читала наизусть Некрасова.
Грозой разбило дерево,
А было соловьиное
На дереве гнездо…
Он смотрел на нее и думал, что соловьиное гнездо должно быть у них. Он сказал ей об этом и, когда возвращался в дом на Соборной улице, то не замечал ни сорокаградусного мороза, ни извозчиков, гревшихся у трактира на углу Главного проспекта и Вознесенской. Огромное счастье наполняло все его существо.
Вскоре, однако, это счастье омрачилось. Оказалось, что брак Дмитрия Наркисовича и Абрамовой официально не мог быть совершен, потому что Абрамов не давал жене развода. Закон всецело поддерживал супруга. Создалось очень неприятное положение. Екатеринбургское общество не могло простить связи с женщиной, не получившей бракоразводного документа, да к тому же еще артисткой. Местные блюстители нравственности почувствовали себя задетыми. В пику Мамину и Абрамовой местные «интеллигенты» устраивали овации и «подношения» артистке Моревой и бойкотировали спектакли с участием Абрамовой. Ханжи и кумушки сумели настроить против Дмитрия Наркисовича даже близких ему людей.
Создалась такая атмосфера, что оставалось одно — покинуть Екатеринбург. Весной 1891 года Мамин и Абрамова уехали в Петербург.
Я. Вохменцев
СТИХИ
ОТРЫВКИ ИЗ ПОЭМЫ
Замечательная штука —
Это самое метро!
Только высшая наука
Так придумала хитро.
Петр застыл от удивления
И растерянно глядит:
Как по щучьему велению,
Книзу лестница бежит.
Без толчков ступени тянет,
До чего спокойный ход:
Коль поставить чай в стакане —
Не уронит, не всплеснет.
Петр глядит в глаза Ивану,
Словно ждет узнать секрет:
«Как, мол, там, по прочим странам,
Есть такое или нет?»
Едут, едут без машины.
Сбоку — словно верстаки,
Где ползунка из резины
Как опора для руки.
Едут, едут по туннелю
На ступеньках во всю прыть
После хватит на неделю
Про такое говорить.
Сердце радостью исходит —
Песню б грянуть в самый раз,
Да неловко при народе —
Просмеют тебя тотчас,
Скажут, сразу скажут — пьяный,
Хоть не пил ты десять лет.
Под Петром и под Иваном
Сходит лестница на нет —
Под пол катится с разгона,
Только ноги подбирай.
Прямо с лестницы, к вагонам…
Не езда, а просто рай.
Но как раз пред мужиками
Что-то сделалось с дверьми:
Вдруг они закрылись сами.
— Опоздали, чорт возьми!
Укатился в бездну грохот,
Тишина пришла в метро.
— Тут, по-моему, не плохо,
Как ты думаешь, Петро?
И с улыбкой неизменной
Молча смотрят мужики
На шлифованные стены,
На лепные потолки.
Всюду чисто и красиво,
Даже робостно сперва.
Но дивиться… Что за диво?
Как же иначе? — Москва.
Лучшее, что есть на свете,
В ней найдешь наверняка.
По туннелю мчится ветер,
Гром бежит издалека.
Нет ни дыма, ни угара —
Воздух чист внутри земли.
В этот поезд, вместо пара,
Электричество впрягли.
Стоп, машина! Без заминки —
Дело хитрого ума —
Сразу на две половинки
Дверь расходится сама.
Мужики вошли и сели
На диван возле окна.
Мягко, словно на постели,
Словно дома после сна.
Дверь закрылась осторожно,
Поезд тронулся. И вновь
Звуки музыки дорожной
Старикам волнуют кровь.
Лишь за окнами вагона
Различают иногда,
Как по темному бетону
Пробегают провода.
Поезд мчится, как ракета,
Словно рвется из земли.
Призрак солнечного света
Разрастается вдали.
Это станция. С перрона
Подошел к дверям народ.
Пополняются вагоны
И опять летят вперед.
И опять беззвучно жмутся
В мягких стыках буфера.
Не успеешь оглянуться,
Как уже сходить пора.
Все в порядке, честь по чести —
Ни вокзала, ни звонка.
Из вагона вышли вместе
Два приезжих старика.
Все как надо, все по форме —
Лампы весело горят.
У проходов на платформе
Двадцать памятников в ряд.
— Что за чудо, в самом деле,
Как музей внутри земли? —
Постояли, посмотрели,
Улыбнулись и пошли.
Вот и снова удивление.
Петр растерянно глядит:
Как по щучьему велению,
Снова лестница бежит.
На ступеньках едут в гору.
Что ты там не говори —
Этих штук в былую пору
Не видали и цари.
И, восторга не скрывая,
Петр Ивану от души:
— Хороша езда такая,
И порядки хороши.
Замечательная штука —
Это самое метро.
Только высшая наука
Так придумала хитро!
…С тех пор как вестью роковою
Сердца до боли обожгло,
Здесь с обнаженной головою
Полчеловечества прошло.
Но и теперь, не иссякая,
К нему течет издалека
Разноязыкая, людская,
Как лента гибкая, река.
Увлек пришельцев из Сибири
Поток большой людской реки.
В минуту шага по четыре
Едва ступали старики.
Пиджак расправлен на Иване,
Старик подтянут, как солдат.
— Знатье, так надо бы поране…
Боюсь — ни с чем пойдем назад.
— Конечно, мы, кацо, проспали… —
Промолвил кто-то впереди.
Иван глядит. Подобием шали
Башлык завязан на груди,
В гармошку собраны карманы,
В рога закручены усы.
— Да ни! Ще даже снидать рано,
Ось подывытесь на часы. —
Что знают трое друг о друге,
Коль не встречались до сих пор?
Но, как соседи на досуге,
Они вступают в разговор,
И незаметно переходят,
Теченьем дум увлечены,
От замечаний о погоде
К вопросам будущей войны.
Они с пристрастьем вникли в дело,
И все сошлися на одном,
Что надо б Трумена не в Белый,
А, по приметам, в желтый дом.
Дивясь начитанности брата,
Петр, незаметный до сих пор,
Вдруг заявил, что он когда-то
Уж слышал этот разговор.
— Та це ж не тильки наше мненье.
Як не слыхать, колы воно
Теперь уже в любом селенье
И в каждой хате решено.
Куранты дважды прозвенели —
В их звоне музыка слышна.
На смену утренней метели
Пришла дневная тишина.
Мир посветлел. Еще не грея,
Взглянуло солнце из-за туч.
Упал к подножью мавзолея
В снегу теряющийся луч.
Там, где в почетном карауле
Стоит недвижим часовой,
Кумач багряный развернули,
Знамена с траурной каймой.
И, снявши шапку перед входом,
Вошли под мавзолейный свод,
Где спит оплаканный народом
Вождь, вдохновивший свой народ.
Он спит, как будто отдыхая,
Под вечной крышей из стекла.
И мысль его, всегда живая,
У глаз морщинками легла.
Пускай уста его сомкнуты
И неподвижны много лет, —
Сам Сталин в трудные минуты
К нему приходит на совет.
БАЛЛАДА О КОРОМЫСЛЕ
